Главная - Воспоминания - Наше Детство

 Воспоминания Геннадия  Брука, Пархим, 1947-1949. Публикация с разрешения автора с сайта "Владимир ВЫСОЦКИЙ. Каталоги и статьи"   http://v-vysotsky.narod.ru/statji/2006/Nashe_detstvo/text.html. Полный вариант  повести - http://www.berkovich-zametki.com/  сайт "Заметки еврейской истории"

<<< К началу текста

Геннадий Брук (Израиль)
(Copyright © 2006)

Наше детство
(главы из повести, продолжение)

        Разговоры времён войны о «чёрном хлебе вдоволь», сменились на «вот бы чего-нибудь вкусненького!». Вспоминаем с мамой, как в Польше к поездам выносили нестерпимо аппетитных жареных кур, а мама побоялась купить. Мама сокрушается: «Ну и дура же я была!».
        Конечно, все мы были сыты, но «разными вкусностями» нас в Германии не кормили, даже конфеты были далеко не всегда. «Офицерши» стремительно набирают вес, вздыхают, показывая подругам платья, в которых приехали год-два тому назад: «Представляешь, я это пошила в 41-м и носила до самого приезда!». Мы с ребятами делимся друг с другом обрывками их разговоров.
– А моя мама всё равно толще! – под общий смех заявляет один.
Его фраза разнеслась по всем семьям и часто можно услышать в кружке офицерш: «Ну, та, которая «Всёравнотолще...»

                        «В своём замкнутом кругу десяток офицерских семей живёт под
                        перекрёстным наблюдением. От них несёт лицемерием и водкой...»
                                Марина Влади, "Владимир, или Прерванный полёт"*

*Совершенно не понимаю этой фразы. В сорокатысячном гарнизоне «десяток офицерских семей»? Там тысячи офицеров, по меньшей мере – сотни семей.
        Лицемерие? Да, жизнь в СССР была пропитана лицемерием, да и пили немало, но считать это особенностью гарнизонной жизни? Страшная война только что закончилась, ПОБЕДА – не слово, а радостный факт жизни. О потерях вспоминают с горечью, о боях – не как об истории, а как о только что миновавшем дне. В бытовых разговорах ни «дорогого товарища Сталина», ни «родную Коммунистическую Партию» не упоминали.
        Замполитов ни строевики, ни технари не любят и между собой зовут болтунами – может быть это и есть «лицемерие»?

        В нашем гарнизоне (дивизия) офицеров - сотни, офицерских семей– десятки, ведь только в нашей начальной школе около сотни учеников (в Эберсвальде была десятилетка – возможно ли это для детей из «десятка» офицерских семей?)
        Водка? – вряд ли больше чем в обычных российских традициях.

        Пикники на природе с бутылкой и закуской – были делом обычным, как и в гражданке, но пьяных на улицах я не помню, если не считать одного майора, который был известен как беспробудный пьяница. Вскоре его выслали в Союз. С ним исчез из нашего класса его сын, невесёлый мальчик, носивший пальто, сшитое из клетчатого одеяла.
        Однажды я видел возле комендатуры пьяного солдата: он едва стоял на ногах, что-то кричал и наводил на немцев-прохожих свой ПэПэШа. Немцы в испуге разбегались. В комендатуру же его и забрали через несколько минут.

        На дне рождения в семье офицера, папиного друга, вдруг прерывается радиопередача и из радиоприёмника раздаётся: «На всей территории Советского Союза отменяется карточная система».
        Всеобщее бурное ликование сменяется коротким вздохом, а потом бурным хохотом, после заключительных слов «Левитана»: «Мероприятие приурочено ко дню рождения жены офицера К...». Хоть сначала все разочарованы, но тем не менее, проделка хозяина воспринята как очень остроумная.
        Потом, я не раз встречал в литературе рассказы о подобных шутках в тот период – идея носилась в воздухе. Писали и о тяжёлых последствиях этих «шалостей» в сталинские времена. Но у нас всё не только обошлось благополучно, но более того, восторженные рассказы об удачном розыгрыше передавались из уст в уста по всему кругу офицерских семей.

        «Перекрёстное наблюдение»? Папа довольно часто слушает «Голос Америки» и «Би-би-си», иногда вместе с товарищами, зашедшими в гости. Содержание передач обсуждается «между своими», вызывает споры. Ни разу не слышал об арестах, никто не «настучал» – так что же подразумевает МВ под «перекрёстным наблюдением»?
        С возбуждением обсуждается ЧП: один офицер бежал к американцам. Все говорят что дурак – что будет с родными? Другого экстренно отправляют в Россию, потому, что он хотел жениться на немке.*

*Мне возражали: «А СМЕРШ», что, исчез? Они куда смотрели?
В литературе, посвящённой этим вопросам, неоднократно указывалось, что сразу после войны «Великий Сталин-знамя дружбы народов СССР» избегал репрессий в среде фронтовиков. «Органы» были заняты, в основном, власовцами, бывшими военнопленными, «лицами, находившимися на оккупированных территориях», народами, подлежащими коллективному наказанию – переселению в отдалённые районы. Так в Сибири появились немецкие деревни, в сибирских городах – татарские кварталы, и т.п. символы «дружбы народов»: «Вот бьют чеченов немцы из Поволжья,/ А место битвы - город Барнаул»

        По офицерским квартирам нашего городка ходит несчастная пара: молодая женщина с дочкой. Женщина показывает справку: «Пострадала от фашистов, как имеющая еврейские корни». Некоторые прогоняют их, но обычно приглашают войти, подкармливают. До войны женщина работала певицей в кабаре, потом её выгнали с работы и все эти годы они жили побираясь у знакомых. Она никогда не поёт в «гостях», но объясняя, чем она занималась, она сильным голосом пробегает октаву. Однажды, прямо у нас, она падает в обморок, девочка бросается к ней, пытается приподнять, кричит: «Мама, мама, мама!», плачет. Папа укладывает Эрику на диван, она приходит в сознание, объясняет, что упала от голода. Мама отпаивает её сладким чаем, суёт ей бутерброд. У Эрики улучшается настроение, она переходит на болтовню. Даже я, со своим зачаточным немецким, понимаю, что дура она редкостная.
– Я знаю япан, – говорит Эрика и обращается к дочке: «Озоля, как?». И Озоля, исключительно красивая девочка, тремя годами старше меня, терпеливо подсказывает маме единственное японское слово, которое мама «знает».
        Обедают они с нами и уходят с буханкой хлеба, а снова появляются через неделю — Эрика старается не докучать «русским» частыми визитами. Когда в городе вновь открылось кабаре, она пришла, нарядная и счастливая, пригласила на вечер. Больше они по домам не ходили, а мне хотелось ещё раз увидеть красивую девочку.

        Знакомый полковник даёт папе на неделю свой «Опель», прикомандировывает солдата-шофёра и мы едем посмотреть Берлин.
        По дороге сталкиваемся с немецкой телегой. Лошадь и немец в порядке, но телега повреждена, а у нас изуродована передняя дверь. С рванной дверью въезжаем в американскую оккупационную зону. Впервые вижу офицеров в коротких штанах. Двое едут на велосипеде-тандеме – тоже диковинка .
        Машину останавливает американский патруль, но увидев в ней «русских», машет рукой – проезжайте.
– Вот, могли бы остаться, – шутит папа.
        Проезжаем мимо кладбища автомобилей. Останавливаемся, находим «Опель» с целой дверцей и даже с камуфляжным пятном, почти совпадающим с нашим. Шофер меняет дверь и: «Вперёд, на Берлин!».
        Дороги гладкие как скатерть, на поворотах асфальтовое полотно наклонное, для виража, ближе к наружной бровке наклон резко увеличивается.
        Подъезжаем к Берлину. Резкий контраст с патриархальным Пархимом – там, на весь город был только один дом, повреждённый бомбой, да и то, как говорили, случайной, сброшенной по ошибке. Здесь, в Берлине, много разрушенных домов, ближе к центру – почти одни развалины...
– Так вам и надо, – крутится в голове.
        Сострадание вызывают конкретные, живые люди, тем более, что молодых мужчин почти не видно, на улицах женщины с детьми, старики, а вот «немцев вообще» – не жалко. Всю жизнь я знал, что они – враги, они убивают. На утренниках я читал стихи о Зое Космодемьянской: «...Родина! Тупой сапог фашиста/ Выбивает ящик из-под ног...». И «в детских играх своих...» мы продолжаем воевать с немцами, стреляем по немцам, прячемся в засадах, падаем, «раненные» немцами.
– Так им и надо! – не оставляет мысль.

        Несколько раз вижу огромные «бомбы», которые лежат прямо на тротуаре. Папа показывает мне пропеллеры на хвосте «бомб» и объясняет: «Это торпеды, а не бомбы – наверное немцы хотели использовать их для минирования домов, да не успели».
        Через Бранденбургские ворота с конями, как на Большом театре, по Унтер ден Линден («Под липами», но без лип – после боёв 45-го) – главной улице Германии – к «Рейхстагу». Он ещё не восстановлен. Стены исписаны краской, углём: «Дошли!», имена победителей: «Вася из Смоленска»...

        Когда, спустя много лет, я услышал, что немцы решили закрасить надписи на стенах Рейхстага, то воспринял как личную обиду, будто бы собрались стереть память о моих близких: не только война, но и этот символ Победы с тех пор стал реальностью МОЕЙ жизни – см. плакат в начале главы.

*Так выглядел Рейхстаг после войны и примерно таким он предстал перед нами во время этой поездки.

                        «Твой отец играет в провинциальном* драмкружке...»
                                Марина Влади, "Владимир, или Прерванный полёт"

*Что значит «провинциальный»? Думаю, ошибка переводчика. Не в немецком же, эберсвальдском, театре майор Высоцкий свои таланты проявлял , в гарнизонном Доме офицеров, конечно. Смешно думать, что в гарнизоне было всего с десяток семей, как пишет Марина Влади, ведь тогда получается, что они все(?!) играли в драмкружке.
        Драмкружок – значит творчество, поиски, а не только «лицемерие и водка».

        При нашем дивизионном клубе тоже создан драмкружок. Руководитель – старший лейтенант, родители полагают – с театральным прошлым, очень увлечённый и зажигающий своей увлечённостью.
        С успехом поставили «Свадьбу в Малиновке». Между мной и родителями разгорелся «творческий» спор: я возмущался, что у Яшки-артиллериста были чистые, хорошо вымытые ноги: ну не может такого быть! По сей день помню розовые пятки солдата, игравшего Яшку.
– Не выходить же на сцену с грязными ногами, – возражала мама.
– Но ведь он «на улице», а не на сцене, и шёл без сапог, – не сдаюсь я.

        Готовят к постановке «Вас вызывает Таймыр» А.Галича. Там есть роль мальчика. Руководитель кружка приходит в наш класс и из всех одноклассников почему-то выбирает меня. Я смущён и горд. Всю жизнь, когда я слышу об этой пьесе, я вспоминаю, что «играл в ней мальчика». Слов в моей роли не много: «Вот возьмите, гражданин Фортунатов, Ваши письма! Всё!» Но запомнилось же.
        На премьере – офицеры с семьями, вся школа. Зал полон. Я сижу на сцене, жду прихода «гражданина Фортунатова». Ребята из зала пытаются рассмешить меня и я, вопреки правилам, поворачиваюсь к зрителям спиной. В остальном мой дебют на сцене прошёл успешно, спектакль повторяли три раза, боюсь – не из-за моей игры, а по причине нехватки в клубе мест для всей дивизии (хотя мои папа с мамой и одноклассники приходили повторно именно из-за меня). «Таймыр» так и остался единственным актёрским эпизодом в моей жизни. Больше никогда у меня не возникало желания стать артистом.

        В «Военторг» завезли русские книги и почти в во всех офицерских семьях появились одинаковые библиотеки: толстые однотомники Пушкина, Лермонтова, Островского, и не такие внушительные: «Непокорённые» Горбатова, «Люди с чистой совестью» Вершигоры, «Порт Артур» Степанова, Мопассан, Свифт, Генри. Наша библиотека стала пополняться только по возвращении в Россию.

                        «Мне и жене очень хотелось научить сына игре на фортепиано.
                        Пригласили учителя музыки. По его словам, музыкальный слух у
                        сына был абсолютный. Но улица прямо-таки манила Володю. Тогда
                        Евгения Степановна пошла на хитрость: она сама стала учиться
                        музыке, как бы вызывая Володю на соревнование»
                                (С.В.Высоцкий, «Владимир Высоцкий», сочинения в двух томах, т.1,
                                М., 1991)

        Я уже писал выше, что временами эпизоды в наших биографиях совпадают до мелочей. Многие офицерские дети начали учиться музыке. Мои родители купили мне очень хорошее, дорогое пианино известной фирмы. Пригласили немца-настройщика, он восхищался и ахал. Учительница музыки с консерваторским образованием, в добрые времена концертировавшая по всей Германии, говорила, что это особое «концертное» пианино с дополнительной, по сравнению с обычными инструментами, октавой – как у рояля. Часто она, закончив урок со мной, остаётся ещё на полчаса – час, поиграть на прекрасном инструменте в своё и наше удовольствие. Пожалуй, именно тогда я начал чувствовать хорошую музыку. Но ученик из меня никакой, терпение нулевое, слух весьма посредственный, в отличие от папы: он на слух сразу играет любую мелодию на любом инструменте. Не помогает и мамин пример, когда она сама садится за пианино и разучивает вальсы Штрауса – пытается заразить меня упорством. Я категорически отказываюсь учиться и по сей день горжусь своим поступком. Играть надо или талантливо, или никак.
        Учительница продолжает заходить к нам помузицировать, возвращаясь от других учеников. Рассказывает, что из всех офицерских детей, только один, Валерка Космач, проявляет способности к музыке, остальные – барабанят, как по забору. Полковник Космач, отец Валерки, единственный в дивизии (кроме генерала-комдива) Герой Советского Союза. Он удостоен этого звания за форсирование Днепра. Выглядел Герой-полковник простецким мужиком, но к учёбе сына относился серьёзно. Ещё в одной семье, рассказывает учительница, офицер-отец успешно заменил у пианино своё непутёвое чадо и продолжает брать уроки.

        «Где мой чёрный пистолет»

        У каждого из нас был целый арсенал брошенного немецкого оружия: в основном – подзаржавевшие немецкие винтовки без прикладов и затворов, много реже – автоматы, десятки патронов, обычно вполне годных к применению, по нескольку немецких штыков-ножей, обычно без деревянных накладок на рукоятках, гранаты без запалов. У одного из товарищей была винтовка без приклада и цевья, но с затвором и не ржавая, он однажды выстрелил из неё прямо во дворе школы. Произошёл небольшой скандал, но не с той стороны, откуда мы ожидали. В школу прибежал с криками немец из дома по соседству, с жалобой, что пуля пробила дверь в его квартире, но учителя и директор немца выгнали: «Такого не может быть». Мальчика слегка пожурили.
        Гордостью наших арсеналов считались пистолеты и хромированные офицерские кортики. То или другое было лишь у немногих счастливчиков. Всё это мы стаскивали в свои «штабы» – так называли чердаки, беседки или кладовки, куда взрослые не заглядывали, и мы без помех использовали «штабы» для игр в войну.
        «Чёрный пистолет» был и у меня – я выменял его у старшеклассника на сигнальный фонарик с тремя цветными стёклами. У моего пистолета не было курка, но выглядел он очень внушительно, вот только украли его у меня через несколько дней после удачного обмена.
        «"Черный пистолет" – это мой трофейный "вальтер" с рассверленным и залитым свинцом стволом», – писал Семён Владимирович в своих воспоминаниях. Не верю: никто из фронтовиков не стал бы везти в Союз просверленный пистолет, все наигрались оружием «всласть» за годы войны. Вывозили, «на всякий случай», только исправные пистолеты с патронами для них. Это оружие и до сих пор всплывает в криминальных историях.

        «Обожжённые брови и копоть на лице доказывали, что не обошлось без взрыва то ли гранаты, то ли патронов», продолжает Семён Владимирович. Несерьёзно: фронтовик не мог не знать, что при взрыве «то ли гранаты, то ли патронов» на таком расстоянии, что брови опалены а лицо закопчено, без тяжёлых последствий не обойдётся. Другое дело порох: там промашки, сопровождаемые лёгкими ожогами, вполне возможны.

        Приходим утром в класс. Урок только начался, как открывается дверь и появляется мой друг Вовка (прошу извинения, я не нарочно «под Высоцкого», моего друга действительно звали Вовкой) в комичном виде: без бровей и ресниц, с красной рожицей и «пятачком» ожога на кончике носа. Смотреть на пятачок без смеха невозможно, тем более что любой дурак знает: поджигать порох спичкой нельзя. Надо выковырнуть пули из десятка патронов, насыпать порох горкой, проследив, чтобы там не было мелких камешков, а то разлетятся не хуже осколков гранаты, взять кусок киноплёнки, сантиметров тридцать длиной (вместо бикфордова шнура), положить плёнку одним концом на горку пороха и поджечь с другого конца. Времени будет вполне достаточно, чтобы отойти на пару шагов и вздрогнуть от содеянного.

        Реалистичнее описывает последствия взрыва Марина Влади: «однажды вы с ребятами находите склад оружия и взрываете запалы гранат. Трое мальчиков на всю жизнь остаются слепыми и изуродованными на всю жизнь». Здесь, думаю, «склад оружия» – преувеличение, склады давно ликвидированы, но опасные единичные находки – дело обычное, а для тяжёлых последствий достаточно и одного «запала» (взрывателя), если бахнет прямо в руках.
        Я тоже пытался взорвать найденный в лесу артиллерийский снаряд, бросая камнями в его головку из-за дерева, но, к счастью, безуспешно.
        Как-то наши ребята пошли в лес. Меня в компании не было. В лесу все устроились в брошенной амфибии, без шин и сидений. Десятки раз мы играли в этой машине, но в тот день кто-то нашёл неподалеку мину. Пока все крутили руль, рычали как мотор, та-та-такали как пулемёт, наш рыжий одноклассник Юра возился неподалеку с миной. И вдруг: ба-бах – НАСТОЯЩИЙ взрыв! Машину слегка тряхнуло, осколки ударили по обшивке, но ребята в ней не пострадали. Юра, тяжело раненный, лежал рядом с машиной на земле без сознания, в крови.
        Побежали за помощью. Вскоре встретили какого-то солдата. Бегом вернулись с ним к раненому, и солдат, с ребёнком на руках, помчался к городу. Машин по дороге не попадалось, бежать пришлось почти полчаса. С КПП позвонили командиру дивизии – он жил поблизости, шофёр и машина всегда наготове. Мальчика отвезли в медсанбат. Через два дня Юра умер. Хоронили всей школой. Его младший брат, такой же рыжий, не осознавал трагедии. Незаметно для родителей он кривлялся, корчил нам рожи – ведь мы, играя с его братом, никогда не обращали внимания на дошкольника-малолетку, и он не любил нас.
        У могилы отец Юры, кривя и прикусывая губы, чтобы не заплакать, обратился к нам: «Ну вот, ребята, не ходили бы вы в лес, Юра был бы жив...», и всё-таки разрыдался.

        После этого несчастья нам велели сдать свои арсеналы, и во дворе школы образовалась гора оружия. Не было на школьном дворе только гаубицы без замка, с которой мы играли на полянке возле озера, и зенитного пулемёта с другой опушки – поднять его у нас не хватало сил и за ним послали двух немцев. «Мой снаряд» директор школы потом самолично утопил в озере. Интересно: снаряд и до сих пор лежит там на дне?
        Надо ли говорить, что самое «ценное» в наших оружейных запасах, мы утаили.

                        «В августе сорок девятого отца (т.е. Семёна Владимировича – Г.Б.)
                         перевели в Северо-Кавказский военный округ. Ехали в Москву в
                        эшелоне почти неделю, и притом целый вагон имели в
                        распоряжении».
                                (В.Новиков. «Высоцкий», ЖЗЛ, М., 2002).

        В 49-м гарнизон начал быстро обновляться. Всё больше солдат без наград – послевоенный призыв. Они грубее, равнодушны к нам: в клубе – не стараются посадить нас к себе на колени, иногда даже пытаются согнать с лавки в первом ряду: «Это наше кино, вам отцы пусть в «Эврику» билеты покупают».
        Периодически всплывает слово «эшелон» и семьи нескольких товарищей начинают собираться в дорогу. Самым популярным человеком в городке становится пожилой немец-столяр. У него все заказывают ящики для мебели.
        Появляется новая тема для разговоров: кто что везёт. Один знакомый офицер хвастается: «Сами надрывайтесь со своими пианино. Я вот беру с собой чемодан иголок для швейных машинок, и мне там на домик в деревне хватит!»*

*Некоторые эшелоны захватила в пути денежная реформа – катастрофу сравнивали с бомбёжкой эшелонов во время войны.
        Если деньги, лежавшие на сберкнижках обменивались 1:1, то наличные – 1:10, кроме небольшой суммы, равной, примерно, месячной зарплате. В этой грабительской пропорции были обменены деньги, накопленные офицерами за годы войны и в Германии. Тогда не было банковских переводов, и все перевозили накопления наличными.
        Пришло известие, что один из знакомых офицеров застрелился – и это после того, как благополучно прошёл всю войну. Другой – загулял и пропил весь остаток в считанные дни.

        Друзей в городке остаётся всё меньше. Уезжает Валерка, наш музыкальный талант. Как назло, я недавно поссорился с ним, и охотничье ружьё он оставляет не мне, а другому Генке.

                        «...я принёс с охоты зайца. "Зачем папа это сделал?" – спросил сын».
                                («Таким был наш сын», С.В.Высоцкий, «Владимир Высоцкий.
                                Сочинения. Том 1»).

        К стыду своему признаюсь, что мне очень хотелось стать охотником, и рассказы товарищей об удачной охоте вызвали зависть. А «охотились» иногда прямо в садах за домами, где кролики, дикие и одичавшие, не только частенько появлялись на расстоянии выстрела, но нередко и выскакивали почти из-под ног.*

*Поохотиться мне удалось через десяток лет, под Иркутском, и только застрелив десяток уток, я распрощался со страстью к убийству спорта ради.

        Папа подаёт рапорт за рапортом о демобилизации, о переводе в Союз, но нас всё не отправляют. В сентябре наша школа уже не открывается, родители нервничают. Почти все товарищи разъехались, мне остаётся играть только с немецкими мальчишками.

        Наконец подошла и наша очередь. На «студебеккере» отвозим вещи на товарную станцию. Там в сборный эшелон грузятся семьи из разных гарнизонов, знакомых почти нет, да и те, что из нашей дивизии, оказываются в другом конце состава. Вагоны выделяется на две семьи, но наш компаньон – холостяк, он погрузил свои ящики, а сам поедет пассажирским поездом. Мы встретимся в России (только так за рубежом называли Советский Союз), и там он заберёт вещи.
        Ящики расставлены вдоль стен так, чтобы на них можно было спать. В середине вагона стоит памятная ещё по военной Москве железная печка, которая топится углём.
        Смотрю, как молодые офицеры закатывают в свои вагоны трофейные мотоциклы в деревянной обрешётке, из которой выглядывают колёса и рукоятки руля.

        Состав загружен. Резкие толчки и поезд трогается. Опять всё впервые.
        Впервые мы едем в «теплушке» в товарном поезде. В отличие от пассажирских поездов, где часто не замечаешь начало движения, товарняк трогается рывками: назад, чтобы сжать состав в гармошку, потом резко вперёд, иначе ему не сдвинуться с места. Впервые узнаю, что паровозы гудят не для шума, как автомобили, а «разговаривают» системой условных сигналов-гудков.
        Товарняк часто останавливается, пропуская другие поезда, и не обязательно на станции, а частенько в поле. Разгоняется поезд медленно, поэтому можно без опасений спуститься на землю, размяться и даже нарвать маме полевых цветов.
        На станциях не объявляют об отправлении эшелона и приходится ориентироваться по огоньку светофора, где-то далеко впереди. Если происходит смена паровоза, то за это время можно зайти на вокзал, купить что-нибудь в буфете. Общительный офицер из семьи в соседнем вагоне учит меня проверять, подцеплен ли уже состав к паровозу, по шипению воздуха, выходящего из тормозной системы, если потянуть за проволоку под вагоном.
        Через несколько дней прошли границу. Сразу же бросается в глаза бедность, даже по сравнению с оккупированной Германией, и какая-то неряшливость во всём. А вот и совсем невиданная картина: группа рабочих с матерной руганью поднимает платформу ручной лебёдкой.
        Уголь, загруженный в наш вагон перед отправкой, наша железная печка сожрала за два дня, в Германии нам доставляли брикеты к поезду, но здесь о нас никто не заботится и приходится перейти на самообслуживание: если поблизости останавливается состав с углём, надо залезть на платформу или полувагон и сбросить вниз пару вёдер угля, а потом перетащить добычу в наш вагон.
        Я освоился быстро: через несколько дней привыкаю к «дыму отечества», азартно карабкаюсь на вагоны за углем или пролезаю под ними сокращая путь к пристанционному базарчику. Предвкушая скорый приезд в Москву, настраиваюсь на встречу с друзьями по московскому двору и оставленными в московской квартире игрушками. Особые надежды возлагаю на заводную машинку и двуствольное ружьё.

        В Москве состав расформировали. Здесь составляется новый эшелон – процедура длительная. Мы успеваем съездить в город, зайти в наш дом на 1-ом Коровьем, встретиться с роднёй. Но в целом я разочарован: население двора обновилось, некоторых ребят я не знаю, дом уже не кажется своим и я чувствую себя гостем. Вагон, в который мы возвращаемся, мне роднее, чем московская квартира.

Семья Высоцких, как известно, осталась в Москве, а мой папа получил назначение в ЗабВО, Забайкальский военный округ, или, как ещё расшифровывают эту аббревиатуру: «Забудь Вернуться Обратно».
        Здесь мои и Володины дороги разошлись, но историческая реальность всей нашей страны продолжала пытаться направленно формировать наши характеры,* о чём позже.