Главная - Воспоминания - Наше Детство

 Воспоминания Геннадия  Брука, Пархим, 1946-1949. Публикация с разрешения автора с сайта "Владимир ВЫСОЦКИЙ. Каталоги и статьи"   http://v-vysotsky.narod.ru/statji/2006/Nashe_detstvo/text.html. Полный вариант  повести - http://www.berkovich-zametki.com/   сайт "Заметки еврейской истории"

Публикуется впервые – 12.01.2006 г.

Геннадий Брук (Израиль)
(Copyright © 2006)

Наше детство
(главы из повести)

        Сознательное детство нашего поколения начиналось под знаком Войны. И сегодня, более чем через 60 лет, слова «до войны» или «после войны» для нас являются чёткими определениями периода и не требуют уточнения, какой именно войны.

        Мои первые шаги по жизни почти в точности совпали с аналогичным периодом жизни Владимира Высоцкого: рождение – Москва, январь 1938. Потом военное детство, несколько лет в Германии в один и тот же период.
        Хотя наши пути ни разу не пересеклись, порой они сближались настолько, что я считаю возможным говорить о НАШЕМ детстве, не только как о биографии поколения, но именно о конкретных обстоятельствах нашей индивидуальной жизни, конечно с весьма существенной поправкой на то, что он – Владимир Высоцкий, а я – скромный почитатель его творчества.
        Надеюсь, что сопоставление фрагментарных картинок из моих детских воспоминаний с датами жизни В.Высоцкого, позволит правильно оценить некоторые сомнительные детали в его жизнеописаниях и несколько оживит весьма схематичные данные о детских годах нашего великого современника.

Глава 2. В Германии

«Но, наконец, закончилась война...»

        Мой папа закончил войну в Германии, но ещё долго не мог приехать к нам, в Москву. Мы получали письма, в которых он постоянно сообщал, что вот-вот...
        Приехал он лишь осенью 1945. Нашему счастью не было предела, хотя встреча была недолгой: отпуск дали очень короткий, ему ещё надо было навестить родителей (они тогда жили с его младшим братом, я не помню, где), другие взрослые дела. «Погоны, словно цацки» я в подарок не получил: «Война – это зверство», – объяснил мне папа и окончательно разочаровал тем, что за всю войну не убил ни одного немца: «Это не входило в мои задачи. Мы подвозили горючее танкам». Я вспоминал, как мы с мамой строили стратегические планы: «Если каждый наш боец убьёт хотя бы по одному немцу, то фашистов совсем не останется». А оказывается: «В мои задачи не входило...»
        Но, после совместного похода в зоопарк, я папу «простил».

        После его отъезда я успел закончить в Москве первый класс, подходили к концу каникулы, и вот я услышал: мы едем в Германию к папе.

        В секции бесплацкартного вагона шесть пассажиров и я, седьмой.
        Гражданские только мы с мамой, остальные здесь – военные: четыре офицера, и две девушки-сержанты, ещё не сменившие «шинели на платьица». У одной на ноге, чуть выше голенища сапога просвечивает через чулок красноватый шрам.
– Пулевое? – спрашивает один из офицеров,
– Осколочное коротко отвечает девушка.
        Все соседи по секции – фронтовики, они возвращаются в свои части после коротких отпусков.
        Разговоры, конечно о войне. Мирного года оказалось недостаточно, чтобы вытеснить эту тему. На столе стаканы.
– Я ни разу не отступал! – горячится один.
        Другой сомневается:
– Не может быть, так уж и ни разу?
– Отходы были, – настаивает первый, – отходил, но не отступал!
        Остальные охлаждают слегка разогревшихся спорщиков.

        Я смотрю в окно – много разрушенных зданий. Когда проезжали Смоленск, я не увидел, кажется, ни одного целого дома.*

*«Отстроим» - жизнерадостный лозунг тех времён, но тогда, в 46-м, бурной строительной активности как-то не замечалось.

        Этот город я помнил ещё со сводок «Совинформбюро» в начале войны: когда «наши войска, нанеся противнику... с боями оставили город Смоленск» от папы очень долго не было никаких известий.

        Кто-то из наших попутчиков воевал здесь, и снова вспыхивают разговоры о боях. Я жадно слушаю.
        За окнами темнеет, все устраиваются на ночлег.
        Мы с мамой – на нижней скамейке, на другой – одна из девушек. Вторая – на чемоданах, на полу в середине. Два офицера – на вторых полках, а ещё двое устраиваются на узеньких багажных сетках, пристегнувшись для надёжности, ремнями.

И ...границы шлагбаумы подняли вверх.

        В пограничном Бресте остановка на несколько часов. Мне объясняют, что здесь переставляют вагоны на колёса с узкой европейской колеёй. И через несколько часов граница позади. Мы продолжаем путь на запад.
        Едем через Польшу. Тема разговоров меняется: рассказывают, что далеко не все поляки рады приходу «русских». До сих пор иногда обстреливают эшелоны. Говорят, что могут накормить русских отравленной пищей*

        *«Сколько слухов наши уши поражает» (ВВ), – разговоры об отравлениях надо отнести к категории слухов – ни одного подтверждённого сообщения мне никогда не попадалось. А вот обстрелы эшелонов – факт. Вооружённые столкновения в Польше продолжались ещё в 1946 году – поляки и «Армия Крайова» не могли смириться с тем, что на смену завоевателям – немцам, пришли советские оккупанты (отдельные группы «АК» продолжали вооруженное сопротивление до 1952 года).

        На остановках вагоны обступают торговцы. Я впервые в жизни вижу жаренных куриц не на картинке. Невозможно отвести глаза, рот наполняется слюной, но мама боится отравителей и куры уплывают в чьи-то другие руки: «Двум смертям не бывать!», – бодрятся одни, – «Войну прошли, переживём и это», – говорят другие, покупая кур. Подрумяненные польские куры будоражат воображение, но мама решается только на покупку стакана ягод для меня.

        Третий день. Конец пути, немецкий город Пархим.
        Стоим на перроне, растерянно вертим головами: папы не видно. К нам подходит смущённый офицер и неуверенно спрашивает: «Вы семья лейтенанта Брука?».
– Да, а что? Что-то случилось? – пугается мама.
– Ничего страшного. Лейтенант Брук в командировке. Просил меня встретить семью и отвезти к нему на квартиру.
        Мы садимся в коляску мотоцикла (первый раз в жизни) и он гонит по аккуратным улочкам городка со странными домами: высокие красные черепичные крыши, стены как бы из кирпичных квадратов и треугольников, связанных деревянным каркасом.*

*Во всех небольших немецких городках есть кварталы, застроенные домами характерной для старой Германии архитектуры. Мы приехали в г. Пархим, но мой рассказ посвящён и детству Владимира Высоцкого, а он жил в г.Эберсвальде и я стараюсь, по возможности, иллюстрировать мой рассказ материалами, относящимися к его детству.

        Для нас всё в диковинку. Мотоцикл трясёт и подбрасывает на булыжной мостовой, мы с мамой немного побаиваемся, особенно на поворотах.
        Въезжаем в район «нормальных домов», мягко катим по асфальту и останавливаемся на площади возле длинного двухэтажного здания красного кирпича.
– Я зайду в штаб за ключом, – говорит офицер, – а вы подождите меня здесь.
        Я тогда думал, что штаб – что-то секретное, и место, где он находится, надо скрывать, особенно от немцев. Война-то, конечно, давно кончилась, но кто их знает, этих фашистов.
        Наш офицер возвращается. Опять едем на мотоцикле, но недолго. Заходим в подъезд трёхэтажного дома с садом. Офицер крутит барашек механического звонка. Открывает пожилая женщина. Офицер говорит ей несколько слов по-немецки, она подводит нас к одной из дверей, выходящих в коридор, офицер отдаёт нам ключ: «Будьте как дома». Вообще-то затруднительно, но назавтра папа приезжает и начинается нормальная жизнь.

                        Володя прибежал к Евгении Степановне на кухню и позвал
                        в волнении:
                        – Пойдем, я тебе что покажу.
                        – Что такое Вовочка? – спросила она.
                        – Мы живём у фашиста!
                        – Что ты?!
                        Володя показал Евгении Степановне фотографию над письменным
                        столом фрау Ани, где был изображён хозяин дома со свастикой
                        на мундире.
                                (Зубрилина С.Н. "Владимир Высоцкий: страницы биографии")

        Коммуналка на немецкий лад. В квартире, кроме нас – хозяйка с двумя детьми: девочкой, много старше меня и мальчиком, тоже старше, но всего на два года. Потом мы почти сдружились. Узнаём, что муж хозяйки, их отец, находится в плену у американцев. В семейном фотоальбоме мы видим его только в гражданской одежде. На улице, за его спиной, флаги со свастикой, но мне объясняют, что такова уж была власть тогда. В другой комнате живёт семейная пара: молодые немцы, они работают официантами в ресторане. Мужчина говорит, что он не воевал.
– Значит, не фашисты.

        Первые дни мы обедаем в офицерской столовой. К папе подходят офицеры-сослуживцы, поздравляют с приездом семьи, а он знакомит нас с боевыми товарищами.

                        «...Это в Германии, в маленьком городке, где стоит гарнизон
                        советских оккупационных войск. Тебе 7 лет. Мать ...решила на
                        время поручить тебя отцу – военному в невысоком чине... Мачеха
                        кормит тебя разными вкусностями. Твой отец играет в
                        провинциальном драмкружке... В своём замкнутом кругу десяток
                        офицерских семей живёт под перекрёстным наблюдением. От них
                        несёт лицемерием и водкой... Всё, что разрешалось бы русскому
                        мальчику в твоей стране, тебе совсем или почти совсем запрещено.
                        Ты не можешь сам себе выбрать товарищей для игр – только
                        приятелей из твоей касты, равных тебе по привилегиям. Никаких
                        прогулок в одиночку, контролируется каждый твой шаг, тебя
                        ежеминутно проверяют, опасаясь покушения или детских шалостей,
                        которые всегда плохо кончаются».
                                Марина Влади, "Владимир, или Прерванный полёт"*

*Когда я впервые прочёл эти строки, меня охватило смешанное чувство недоумения и досады. Откуда прославленная «подруга дней суровых» Владимира Высоцкого, кинозвезда, писательница, почерпнула эти сведения? Художественный вымысел? Зачем? Из рассказов мужа? Не могло быть такого рассказа, слишком всё не соответствует хорошо известной мне реальности!
        В конце 80-х, книга «Владимир, или Прерванный полёт», была воспринята как откровение. В книге есть всё: любовь и боль, счастье и ненависть, борьба и падения. Слова Марины Влади воспринимались как бесценное историческое свидетельство. Но теперь-то книг о Высоцком довольно много, ряд фактов можно проверить, и мы видим, что написанное ею не документ, а роман, наполненный эмоциями и чувствами, фактическая сторона играет в нём подчинённую роль.
        Особенно пристрастным и необъективным мне показалось описание «германского периода» жизни семьи Высоцких.

        Я не собираюсь уличать М.Влади в преднамеренной лжи. Её авторское видение складывалось, я думаю, и из органической неспособности иностранцев понять советскую действительность, разобраться в которой и правильно расставить акценты «несоветскому человеку» невозможно; из женской, тем более звёздной, ажитированности и, в какой-то мере, зависело от напряжённости между нею и членами семьи мужа. Похоже, что отец поэта, Семён Владимирович, представлялся ей живым воплощением эпохи сталинизма, а некоторые бытовые детали периода 70-х, наложились в её сознании на рассказы о другом периоде. Но именно этот фрагмент книги настолько не соответствовал моим впечатлениям от того же периода, что я и начал свои записки. Более того, при виде множества несоответствий между моими наблюдениями и описанием событий в книге, у меня возникло недоверие и к другим деталям её рассказа. И я попытаюсь проиллюстрировать «немецкий период» отрывками своих воспоминаний.
        Наша семья тоже жила «в Германии, в маленьком городке, где стоит гарнизон советских оккупационных войск» в то же время, что и семья Высоцких. Некоторые эпизоды «немецкого» периода нашей жизни настолько схожи, что иногда мне хочется заменить собственные слова цитатами из рассказов разных авторов о Высоцком. Но свидетельств о детстве Владимира Высоцкого в литературе очень мало, их можно использовать только как контрольные точки. Я и взялся за свои воспоминания, чтобы заполнить часть пробелов между точками и наполнить их конкретным содержанием.

Марина Влади: «Мать ...решила на время поручить тебя отцу – военному в невысоком чине...»*
Семён Владимирович Высоцкий: «я и подарил Володе свои майорские погоны".

*«Невысокий чин» (правильно не «чин», а «звание») – понятие относительное. «Майор» – это звание категории старшего офицерского состава, ну а с точки зрения генералиссимуса, и «генерал» – звание невысокое.
        Мой отец закончил войну в звании лейтенанта и «старшого» получил уже после нашего приезда. Его прямой начальник – майор, возглавляет в штабе дивизии отдел снабжения горючим. У него в подчинении несколько офицеров и сержантов в штабе дивизии, а в полках тоже есть офицеры, обеспечивающие материальное снабжение техники, подчинённые дивизионной службе и , следовательно, звание «майор» – далеко не низко.
        Гарнизон советских оккупационных войск в Эберсвальде, где служил Семён Владимирович, никак не мал, около 40 тыс., здесь располагался, в т.ч. штаб 20-й армии.
        Должность С.В.Высоцкого была, думаю, никак не ниже начальника службы связи дивизии, ведь он не строевик, к примеру командир батальона, а «технарь»-связист. Впрочем, вероятен более высокий уровень: в штабе армии, если исходить из того факта, что он постоянно был в разъездах по точкам и что «...в пору «германского детства» (Владимира Высоцкого – ГБ), ... отец — майор Семён Высоцкий — «имел в своём распоряжении огромный 12-цилиндровый «Майбах». На таких комфортных кабриолетах разъезжала лишь верхушка рейха».
        Могу утверждать, что и в Советской армии, военные «в невысоком чине» не удостаивались подобных машин. Только у трёх моих товарищей отцы «имели в своём распоряжении» служебные автомобили. Двое – генералы, комдив и начальник штаба дивизии, ездили на больших чёрных автомобилях, третьего – полковника возили на скромном «Опеле» с камуфляжной окраской, размером и формой похожим на «Москвич-401», (тогда – самый маленький советский автомобиль).

        Марина Влади: «Тебе 7 лет». Семён Владимирович Высоцкий пишет: «Володя приехал ко мне в январе 1947 года».*

*Как мы знаем, 25 января 1947 года Володе исполнилось 9 лет. Дело не только в мелкой неточности М.Влади. Между сознанием семилетнего ребёнка и девятилетнего, существенная разница, которая накладывает отпечаток на восприятие действительности и содержание воспоминаний. Я приехал в Германию осенью 46-го, восьми с половиной лет, и можно считать, что этот возраст достаточно близок к возрасту Володи, приехавшего четыре месяца спустя.

        Вспоминаю первые дни сентября.
        Вхожу в класс. За партами сидят два десятка мальчишек и девчонок – для меня это непривычно. В Москве тогда было раздельное обучение, школы делились на мужские и женские и я с девчонками ещё не учился. Но особых проблем не возникает: пока все очень мало знакомы между собой и пару вопросов задаёт только тот мальчишка, рядом с которым меня усаживает учительница.
        Впоследствии выясняется: в классе я – единственный москвич, что впрочем, ничуть не влияет на наши взаимоотношения. После того, как на вопрос: «А ты в мавзолее был?», а от него не удержался ни один из моих школьных товарищей на протяжении всех последующих школьных лет, я отвечаю отрицательно, чем всех разочаровываю, интерес ко мне как к «москвичу» пропадает. Зато рассказы ребят, выходцев из деревни, о совершенно незнакомом мне деревенском быте, вроде сенокоса, сбора колосков или одновременных уроков учеников первого-четвёртого классов в одном классе у одного учителя, да ещё украинский акцент некоторых товарищей, ставят меня в положение «новобранца» перед лицом «бывалых». Но иногда и я их удивляю: после родных деревенских изб, самые большие, трёхэтажные дома в Пархиме кажутся им огромными, и некоторые из «бывалых» удивляются, узнав, что в Москве мы жили на пятом этаже: «Ого!». («…А что в Москве,/Неужто вправду есть дома в пять этажей?"» – совпадение в этажности чисто случайное). Наша школа – начальная, т.е. четырёхлетка, устроена в бывшей вилле какого-то высокопоставленного фашиста, а в Эберсвальде, где учился Володя Высоцкий, была средняя – десятилетка.

        Через несколько дней, когда я уже вполне освоился в новой компании, у нас появляется новый ученик. Вместе с учительницей в класс входят офицер и молодой солдат, почти мальчик. Оказалось, он и есть мальчик, только на четыре-пять лет старше нас. «Это наш «сын полка», – объясняет офицер. – Когда пришли фашисты, он учился в первом классе. Деревню сожгли, родители погибли, он прятался в лесу. Мы взяли его в наш полк, а сейчас он должен учиться. Потом он вернётся на Родину и пойдёт в суворовское училище». Что стало потом, я не знаю, но весь этот год он учился (очень слабо – детство-то какое!) вместе с нами, в перерыве мы вместе гоняли мяч в школьном дворе, и единственное, что отличало его от других ребят нашего класса, кроме солдатской формы – мы называли его только Серёжей, тогда как к другим однокашникам мы чаще обращались по фамилии и реже: Толька, Вовка, Сашка. Странно, что мы никогда не расспрашивали его о войне.

   Впрочем, в этом не было никакой нужды. Если на переменах мы, как все нормальные дети, старались набегаться и наиграться, а после уроков бежали – Серёжа в свою часть, а мы – домой, и нам было не до расспросов, то о войне мы всласть наговаривались в кино, в гарнизонном клубе. Солдаты, на скамейках в первых рядах, брали нас на колени – наверное очень соскучились по нормальному общению, по детям, а мы, тыкая пальцами в ордена и медали, выясняли за что их наградили. Фильмы идут «частями», за время сеанса несколько раз в зале загорается свет, и пока механик меняет ленту, времени на разговоры достаточно.
        Все солдаты той поры прошли через фронт, награды у них боевые, а не юбилейные, и нам было, что послушать.
– А почему «За отвагу» с дыркой? – спрашиваю я.
– А она спасла мне жизнь, – отвечает солдат.
– Мне надо было ползти через поле, я снял медаль, чтобы не потерялась, положил её в портсигар и сунул в карман. В него попал осколок и застрял.
        Он достаёт металлический портсигар и я вижу в крышке дыру с рванными краями.

        В нашем классе учится Юлька, сын генерала – начальника штаба дивизии, несколько детей полковников и майоров, отцы остальных – младшие офицеры. О званиях мы узнаём, если видим их с папами, разговоров типа «Мой папа – главнее», никогда не бывает.
        Сын другого генерала, командира дивизии, учится в первом классе.
        После уроков мы играем компаниями «по интересам». Звания родителей никакой роли здесь не играют, и главарями у нас – вовсе не генеральские дети.
        Сейчас, вспоминая те дни, я думаю, Юлькина мать старалась чтобы её сын был, в какой-то мере, выше среднего уровня. Через час-два совместной игры, возле нашей компании появляется чёрная генеральская овчарка. Если Юлька сам не реагирует на «сигнал», то мы кричим ему: «Юлька, Рекс пришёл» – и Юлька уходит с ним домой. Заметно, что ему хотелось бы ещё побыть с нами, но мать следит за его режимом, контролирует выполнение уроков и т.п.
        Сын командира дивизии Алька играет с нами сколько хочет, вот только несколько раз мы видим как ординарец отца-генерала учит его кататься на мотоцикле. Другие дети обходятся без ординарцев и кататься на велосипедах учатся друг у друга, а некоторые осваивают мотоцикл семиклассника Витьки. Всю неделю Витька учится в школе-интернате в другом городе, в русской школе-десятилетке. В воскресенье или в каникулы он въезжает на мотоцикле на стадион, где мы обычно играем, если только там нет футбола или спортивных соревнований. Витька разговаривает с нами как старший, случается, рассказывает «взрослые анекдоты» и иногда даёт «уроки» езды на мотоцикле самым рослым из нашей компании. Велосипеды – дефицит. Только человек десять из нашей компании обладают персональной машиной. Папа так и не смог найти мне такую игрушку.*

*Когда я прочёл, как Володя: «... покатался немного и вдруг подарил его (велосипед – ГБ) немецкому мальчику», – я не очень поверил. Вещь это была весьма редкая, да и «немецкий мальчик» вряд ли бы решился принять такой подарок от мальчишки –офицерского сына – немцы избегали осложнений во взаимоотношениях с русскими.

        Вернусь ещё к фрагменту цитаты из книги уважаемой писательницы:
«Всё, что разрешалось бы русскому мальчику в твоей стране, тебе совсем или почти совсем запрещено. Ты не можешь сам себе выбрать товарищей для игр – только приятелей из твоей касты, равных тебе по привилегиям. Никаких прогулок в одиночку, контролируется каждый твой шаг, тебя ежеминутно проверяют, опасаясь покушения...» – всё сказанное здесь воспринимается мной как нагромождение нелепостей, поскольку совершенно не соответствует реальной обстановке.

        После занятий – улица. Частенько мы играем с немецкими ребятами, ходим с ними в лес по ягоды, а иногда горячо спорим «у кого было больше врагов».
– Против нас воевали русские, американцы, англичане, французы! – горячатся немцы.
– А за вас итальянцы, румыны, венгры! – кричим мы.
        Дальше спор идёт вовсе сумбурно: и мы, и немцы, начинаем перечислять все страны, о каких когда-либо слышали, зачисляя их в лагерь противника, независимо от действительного расклада сил. Главное: «врагов У НАС было много», утверждают обе стороны, а «русские, всё равно победили», кричим мы, или, как утверждали немцы, «потому и победили».
        Через год несколько кварталов в городе обнесли забором, но для нас выход остался свободным и с немецкими мальчишками мы встречались за пределами военного городка, например для обмена буханки хлеба на рогатку с красной резиной. Ведь всем известно, что чёрная резина, вырезанная из автомобильных камер, почти не тянется и для рогаток не годится.
        Встречались мы с компаниями немецких мальчишек и на озерах, в лесу, в кино, когда ходили в городской немецкий кинотеатр «Эврику». Ни разу никто не слышал о каких-то «покушениях».*

*Как видите – никакой кастовости при выборе товарищей для игр. Не правда ли: «жизнь в гарнизоне» не соответствует картине, нарисованной МВ: «Всё ... тебе совсем или почти совсем запрещено,... контролируется каждый твой шаг, тебя ежеминутно проверяют...» – нас никто, кроме родителей, не проверял и не контролировал, и я не знаю случаев, чтобы родители моих товарищей запрещали детям играть с кем бы то ни было, в том числе и с немецкими ребятишками. Возможно какие-то родители построже следили за своими детьми, но это уже особенность семейных отношений, а не «немецкого детства», и нет никаких причин думать, что в Володиной семье был особенно жёсткий контроль.

        Вот ещё «из Марины Влади»: «Мачеха кормит тебя разными вкусностями». Вряд ли существенное замечание, но... и оно не соответствует действительности.

        Мы с мамой ходим в АХЧ получать так называемый «офицерский паёк», как и все офицерские семьи. Женщины рассматривают доставшиеся им на неделю куски мяса, сравнивают, кому больше повезло, обсуждают, что из этого можно приготовить, делятся рецептами и довоенными воспоминаниями: «Бывало зайдёшь в гастроном...», – вспоминают горожанки, – «У нас, бывало, зарежут свинью, так там сала на четверть...», – азартно рассказывает бывшая деревенская женщина с сильным украинским выговором. Здесь, по общему мнению, мясо невкусное. Солдат-повар объясняет: «Да разве вы умеете такое мясо готовить? Вот я варю кости, пока они полностью навар отдадут, и только потом кладу мясо!». Ещё нам дают молочные талоны, и по утрам я хожу в немецкий молочный магазин – у немцев тоже продуктовые карточки. Хлеб у них – с отрубями. Теперь такой хлеб называется диетическим, а тогда это был хлеб голода. Сочувствие к голодающим немцам смешивается напополам со злорадством: вот теперь расхлёбывайте то, что заварили. Однако, недоеденный кусок хлеба с маслом мы отдаём немецким ребятишкам.